На этот раз, сказка. Притом длинная.

Секрет Ильича
Ильич лег пузом на перила, зацепился одной ногой и съехал задом наперед со второго этажа на первый. Он бы, конечно, смог съехать залихватски сидя, как это и надлежало делать, но перила были старые, деревянные, крашеные масляной краской поверх многих доисторических слоев другой масляной краски, и очень плохо скользили. Съезжание поэтому всегда сопровождалось некоторыми усилиями Ильича по приданию себе хоть какой-то достойной скорости. Никакого шика, к его досаде, в этом спуске не было. Ильич, однако, не огорчился. Он приземлился на нижней площадке и вышел в нагретый солнцем летний двор.
читать дальшеВо дворе всё было как всегда. Большой раскидистый ясень, смотрящий прямо в их окна (там, где окна, почему-то у него был перёд, и вообще, лицо), деревянный домик-беседка, длинный стол с двумя лавками, где дворовые мужики забивали козла, большие плохо вкопанные качели, остов которых представлял собой две прописные буквы А, соединенные вверху трубой, на которой крепились, собственно, две качели. Когда Ильич высоко раскачивался, буквы опасно переминались с ноги на ногу вслед за его движениями. Если во дворе было много детей, двое становились на горизонтальные перекладины А, и тогда можно было качаться с размахом почти 180 градусов – больше, а уж тем более, солнце, на этих качелях сделать было невозможно. Интересно, связана ли амплитуда качелей и их частота? Можно ли качаться на одной и той же высоте быстрее или медленнее? Нет? А если на одной качели сяду я, а на другой большая девочка Лёля? Будут ли у нас одинаковые скорости на одинаковой высоте? Вопросы проносились в голове с огромной скоростью, и как ему казалось, на многие он знал ответы. Знал, но забыл.
Вообще, мысли Ильича были умнее его самого. Некоторые он мог понять, некоторые проплывали почти полностью нераспознанные, и это тревожило его, вызывало какие-то пронзительные, иногда счастливые, иногда печальные, но всегда очень смутные воспоминания. Ни ухватить, ни зацепиться… Однако, и те простые мысли, которые он думал уверенно, выдавали в нем обыкновенного вундеркинда, хотя, разумеется, сам он таковым себя не считал – откуда ему было знать, что по способу думать он сильно отличается от своих сверстников. Внешне он выглядел точно так же. Да и вел себя, пожалуй, почти неотличимо. Только он был чуть менее ловким, чуть менее быстрым, реакции его были чуть замедленны, и, в целом, Ильич был трусоват – на самом-то деле сильно высоко он никогда не качался. Он всегда зажмуривался, если на него летел мяч, который нужно было поймать, а уж игра в вышибалу была для него подлинным воспитанием чувств. И эта недоделанность вызывала в нем самые грустные думы. Если бы ему предложили сменять свои способности на способность быть нормальным ребенком, Ильич бы не задумался ни на секунду. Но он даже не подозревал о том, что какие-то способности у него присутствуют.
Сейчас Ильич был во дворе один. В том смысле, что, конечно, как всегда в летний день во дворе, составленном из трех пятиэтажек (четвертой стороной была стена детского сада), была куча народу. Пенсионеры и пенсионерки собирались в кучки по интересам, мамочки выгуливали младенцев, домохозяйки развешивали белье на протянутых через двор веревках, но ни одного из друзей Ильича не было. Ильич сел на скамейку и уставился на свои ноги. Он был одет в короткие шорты, которые никак не уберегали его коленки – одна была свежесвезенная, на другой болталась наполовину оторванная засохшая болячка. Обе были щедро политы зеленкой.
Ильич сидел и думал, в каком из двенадцати доступных ему миров он находится сегодня. Для этого нужно вспомнить, в какой мир он переместился вчера. Судя по всему, в одном единственном мире живут только самые ленивые и нелюбопытные люди – так Ильич всегда думал. Люди, желающие хоть сколько-нибудь влиять на свою судьбу, перемещаются между несколькими мирами. Сколько всего есть этих миров, он не знал, потому что ездил из мира в мир на лифте, а его лифт возил только в двенадцать. Но это же не значит, что все другие лифты (а наверняка их много) возят на те же этажи, ой, то есть, в те же миры.
На самом деле, миры, в которые он попадал, так и устроены – этажами. Они находятся как бы друг над другом, но при этом все они равноправны – никакой иерархии, просто такое расположение. И жизнь в них текла практически одинаково, но вот в одном мама сегодня добрая, а в другом обязательно будет ругаться, в одном день сложится прекрасно, а в другом так себе. Но как заранее узнать, в каком будет лучше всего? А никак. Поэтому приходилось нажимать кнопки по наитию. И никак ведь не узнаешь, что было бы сегодня, окажись он на другом этаже. Так что, по большому счету, выбор Ильича не слишком отличался от датчика случайных чисел. Однако он не унывал – он думал, что можно прокачать мышцы интуиции, и тогда всё сразу будет как надо!
Лифт его находился в огромном старом тополе в парке рядом с домом. Нужно было подойти к стволу с глубокими бороздами в коре, сосредоточиться и нажать на нужную кнопку на панели, находящейся прямо на стволе, и не видной никому, даже Ильичу. Он просто знал, что она там есть. С лифтами у Ильича были какие-то особые отношения, особенно если учесть тот факт, что в их пятиэтажке лифта не было, и ездил он в них очень редко – только когда ходил с родителями в гости. Но ночами ему снились сны (он расценивал их как кошмары), в которых лифт, стоило в него войти, терял управление, точнее, он с самого начала не управлялся, а перемещался только ему одному известным маршрутом – не только и не столько вертикально, но горизонтально, в разных направлениях и очень далеко, так что Ильич терял всякое ощущение пространства. Потом лифт выплёвывал его в совершенно незнакомом месте – иногда внутри какого-нибудь дома, из которого нельзя выбраться, иногда в незнакомом городе (часто при этом Ильич был одет не по погоде, или вообще не одет), и как вернуться домой, он не представлял. Просыпался он с колотящимся сердцем и еще долго по инерции искал пути возвращения из этих очарованных мест. В сравнении со снами, лифт между мирами был совершенно нормален и безопасен – ездил он только вниз-вверх, перемещался мгновенно и никогда не застревал между этажами.
Нужно сказать еще одну вещь про Ильича. Он – девочка. Девочка Нюта. А полное ее имя-отчество Анна Сергеевна. А почему ее звали Ильичом, никто не имел понятия. Кто-то один раз назвал, и с тех пор все так зовут. Ильич сперва страшно обижалась. А потом привык. Потому что Ильичом оказалось быть проще и как-то легче, чем девочкой с дурацким именем Нюта. На вопрос родителей, какое имя она хотела бы вместо своего, Нюта не отвечала. Стоило задуматься, и все остальные имена начинали казаться такими же дурацкими. А некоторые – еще хуже. «Ильич», при этом, ни к чему не обязывал … Нравилось Нюте только загадочное имя Арабелла, но она чувствовала в нем какую-то неправильность, сформулировать которую не смогла бы, поэтому ни про какую Арабеллу она родителям не говорила. И правильно делала. Каждый из нас может вообразить, что на это могут ответить родители.
Одно обстоятельство, косвенно связанное с прозвищем, сильно печалило Нюту – ее все (или почти все, или некоторые, – но это в общем одно и то же) принимали за мальчика. Когда Нюта была младше, она обижалась и плакала. Тогда все (конечно, все!) смеялись и говорили: о, смотрите, мальчик плачет. От чего Нюта плакала только сильнее. Апофеозом всего случилась поездка в Москву с мамой (семья Нюты жила в южном губернском городе). Нюта страшно хотела, чтобы ее не принимали за мальчика (почему мама не надевала ей платьев – об этом Нюта не задумывалась ни тогда, ни много позже), и мама повязала ей на голову косыночку. Стригли Нюту гендерно-нейтрально – под горшок, хотя она-то жаждала прическу как у Мирей Матье… И вот прямо в вожделенном метро (наконец-то она прокатится в метро!) тетенька контролер, стоящая возле будки, сказала маме: мальчика ведите сюда, ему бесплатно. И добавила с улыбкой: надо же, мальчик в косыночке! А мальчик в косыночке изо всех сил старался не разреветься прямо на месте. Мальчику в косыночке даже было известно, что папа хотел настоящего мальчика, чтобы его можно было назвать Александром Сергеевичем, в честь Пушкина. Однако Нюта была мальчиком ненастоящим.
«Но речь затянулась и мы отклонились от цели», – пронеслось неожиданно в голове Ильича и он оторвался от перечисления всех своих бед и обид и с недоумением снова посмотрел на разбитые коленки. «Так в каком же мире я сейчас нахожусь?»

***
Д.ф.-м.н., профессор, член-корреспондент РАН и член многих других зарубежных Академий А. И. Овсов был выдающимся математиком современности, его статьи печатались в самых престижных журналах, его результаты ошеломляли коллег своей красотой и, зачастую, полной неожиданностью и элегантностью доказательств. В детстве его был период, когда он сильно страдал от такого маловероятного совпадения своей фамилии с лошадиной фамилией из ненавистного ему рассказа, но потом оказалось, что читающая публика не слишком многочисленна и, в основном, интеллигентна, так что, никакой неловкости он практически не ощущал. А теперь он был настолько знаменит, пусть и в узких кругах, что полностью вытеснил из сознания коллег своего чеховского неуловимого однофамильца. Профессору было 39 лет.
При всей своей звездности, он не чурался простых дел. Он преподавал на мехмате, причем, не только свои спецкурсы, – иногда он брался за общие дисциплины. Так, к примеру, в этом году он читал двухсеместровый курс уравнений математической физики для потока третьекурсников и даже вел практические занятия в одной полугруппе (тьфу, ты, – в половине группы – поправлял себя довольный простеньким каламбуром Овсов).
В этой полугруппе сильно выделялась одна студентка. Анабелла… Анабелла… Фамилию он никогда вспомнить не мог.
А Анабелла была простой колдуньей. Простой, но очень сильной. И жила она далеко не первую жизнь. Точнее, жизнь была одна единственная, но делилась на отдельные отрезки, которых накопилось уже преизрядно. На самом деле, люди, полагающие, что длинная жизнь может прискучить, не учитывают нескольких вещей. Во-первых, если ты все время молод телом, дух это как-то чует и тоже остается молодым и жадным – и если даже дело только в гормонах, то что ж, это неплохое объяснение. А во-вторых, если живешь долго, то начинаешь чувствовать ритм мира. И изменения мира в этом ритме. Иногда мир застывает, иногда несется вскачь и меняется стремительно. И сама подстройка к этому ритму – трудный, но очень благодарный процесс. Ткань пространства перестает деформироваться в твоем месте, и ты можешь слиться со всем безо всяких усилий со своей стороны. Анабеллу мало волновало, что технологии становятся неотличимыми от магии, и разрыв между ее возможностями и возможностями среднестатистического человека сокращается. Она вообще не стремилась каким-то образом самоутверждаться. Она просто получала удовольствие от наблюдения того, как время проезжает мимо нее и сквозь нее, увлекая за собой города, страны, людей, моды, стили, а она остается неизменным наблюдателем, неподвижной точкой в этом нескончаемом движении. Однако человечество накапливало багаж знаний, заползая на новые и новые плечи гигантов, стоящих друг на друге, и ближе к началу двадцатого века Анабелла поняла, что попадает в ловушку Алисы – чтобы оставаться на одном месте, ей нужно начинать бежать. Она переставала понимать, что происходит вокруг. Ей не хватало аппарата для этого понимания. К этому она не могла отнестись спокойно, и тогда Анабелла пошла учиться. С тех пор учиться ей приходилось регулярно, и, возможно, чаще, чем она планировала вначале. Но трудная студенческая жизнь принесла Анабелле столько дополнительных радостей, о которых она раньше не подозревала, что она ни единожды не пожалела о своей карьере вечного студента. Время всё так же шло сквозь и мимо нее, но иногда она вскакивала на его подножку и проезжала с ним без билета, чтобы вновь и вновь оказаться на том же самом месте.
Людей Анабелла любила. Любила она их той отстраненной любовью, как мы любили бы разумных бабочек-однодневок. Бессмысленно к ним привязываться, бессмысленно их жалеть – так устроена жизнь. Но они все равно умны, красивы, талантливы. Надо сказать, что этот принцип уберег Анабеллу от многих душевных ран. Никогда и никому она не помогала целенаправленно, никогда и никого не спасала (хотя могла бы) – просто в долгосрочной перспективе это не имело никакого смысла. Ни для нее, ни для них. Тем более, ни в кого она не влюблялась…
Сбой случился на профессоре Овсове. Во-первых, он знал о лифте. Анабелле не нужно было видеть, как он им пользуется, – она просто поняла, что он человек из нескольких миров. Во-вторых, он был чертовски умен и еще более чертовски обаятелен. А в-третьих, Анабеллу так восхитила его математика, что она полностью утратила контроль над собой. Когда она стала наблюдать за Овсовым, то вскоре, к своему разочарованию, поняла, что он пользуется лифтом практически вслепую. Нет, какая-то интуиция у него всё же была, – и гораздо больше, чем у среднего человека, которому и само наличие лифта было невдомек. Но никакого ритма мира он не слышал и никаких мировых линий не видел. Хотя, наверное, всё же чувствовал шестым чувством – в противном случае, откуда все эти поразительные математические утверждения и не менее поразительные их доказательства.
Анабелла была способной ученицей, но Овсова привлекли в ней не только математические способности. Он с детства пользовался лифтом на тополе и ежедневно перемещался в один из двенадцати миров – казалось, что он просто придумал себе забавную игру. Во взрослом возрасте он страшно стыдился этих детских ритуалов, но ничего не мог с собой поделать – он ежеутренне шел к тополю и выбирал себе этаж – с первого по двенадцатый. Без этого день не мог начаться и пройти удачно… Поездки в другие города и страны служили ему оправданием, и ехал он всегда с облегчением, но возвращаясь домой, снова приходил к тополю. И вот, с появлением Анабеллы из обременительного стыдного обряда выбор этажа вдруг превратился во вполне осмысленное, и потому не патологическое (как он с тревогой думал), действие. Конечно, даже такому выдающемуся уму как Овсов потребовалось достаточно много времени, чтобы понять причинно-следственную связь между Анабеллой и лифтом. Скорее, он почувствовал ее каким-то особым органом. Анабелла будила в нем какие-то непонятные глубинные процессы, от которых всё внутри искрилось и сверкало. Все пресловутые бабочки в животе, испытанные в бурной молодости, показались ему пошлой и грубой карикатурой на то, что он чувствовал сейчас.
И тут произошло непоправимое. Убежденный холостяк и убежденный асексуал, профессор Овсов влюбился.
Анабелла не сразу поняла, что происходит. Любовь совсем не входила в ее планы, просто профессор вызывал в ней жгучий интерес. Откуда он узнал про существование лифта? Где может гулять его душа? Что она приносит со своих прогулок? Откуда берется вся эта математика? Из профессорской головы? А как она туда попадает? Но как назло профессор эту самую голову потерял. Человеку трудно отличить магию любви от просто магии, а Овсов всё-таки был человеком, пусть и не совсем обыкновенным.
А Анабелла как раз человеком не была, – какая же была бы из нее колдунья, если бы она не умела владеть собой. Она сразу заподозрила, что что-то было не так. Она жила веками, будучи молодой девушкой в разных эпохах и разных странах. Почему же она не влюблялась раньше? Эта ее отстраненность всю жизнь была замечательным свойством, но откуда она взялась?
К счастью, интернет колдуний существовал всегда. Сами они называли его мета-ноосферой. Там можно было узнать абсолютно обо всем, что когда-либо происходило, и иногда о том, что произойдет. Но с будущим, хотя теперь Анабелла знала, что многие физические законы обладают Т–симметрией, то есть прошлое и будущее в них неразличимы, – с будущим все равно были перебои. То видно, то невидно… К счастью, Анабеллу сейчас интересовало прошлое.
Как она с удивлением обнаружила, она ничего не помнила ни о своем детстве, ни даже о своих родителях. Вся ее жизнь проходила так, как будто она появилась ниоткуда уже такой, какая она сейчас. И почему-то ей ни разу не пришло в голову удивиться этому обстоятельству. Теперь же, влезши основательно в мета-ноосферу, она ужаснулась своим открытиям. Точнее, ужаснулась только та ее малая часть, которая оказалась вовлеченной в ее увлечение Овсовым – эта часть была до такой степени человеческой, что вообще от человеческой не отличалась… Всё остальное существо Анабеллы приняло информацию как единственно возможную данность. Ведь если мыслить трезво и логически, по-другому и быть не могло.
Оказалось, что ее способность не формировать привязанностей и не испытывать всепоглощающей любви, – это дар феи-крёстной. Да, феи-крёстные – это совсем не романтический вымысел. Их дары в колдовском мире всегда ценились очень высоко. Жизнь колдуний долгая, а дар, как правило, действует в течение всей жизни. Фея в далекие времена, задолго до рождения Анабеллы, увлекалась футурологией, и ее прозрения будущего закончились тем, что она стала самой первой на земле буддисткой – это случилось за пару веков до рождения принца Гаутамы. С тех пор крёстная так и осталась самой последовательной буддисткой феей. Она постаралась подарить крестнице то, что считала самым ценным, – отсутствие привязанностей. Ведь именно они мешают нам на пути к просветлению и отказу от страданий.
Но дар, как и все волшебные дары на свете, плохо ладил с причинностью реального мира. Поэтому, когда Анабелла всё-таки была готова к кому-то искренне привязаться, этот кто-то, как правило, исчезал. Причем, гомеостатическому мирозданию всегда легче создать одно событие, чем целую непротиворечивую цепочку. А значит, «исчезал» почти всегда означало «умирал» – нет человека, нет проблемы. Ведь если бы этому кому-то пришлось срочно уехать, то заботиться о последствиях мирозданию пришлось бы значительно больше и дольше. У Анабеллы не оставалось и воспоминаний о ее несостоявшихся привязанностях. Самое трагичное исчезновение – это, конечно, исчезновение родителей, которых она горячо любила, и о которых тоже моментально забыла. А дальше… Дальше из жизни в жизнь, из века в век, она была непривязанна и непоколебимо спокойна, но скольким прекрасным людям это стоило их настоящей единственной жизни… Она представила себя центром такого силового поля, которое незаметно для тех людей, которых не замечает она сама, и отшвыривает (а чаще убивает) тех, кто мог бы стать ей дорог.
Осознав это, Анабелла всё-таки пришла в ужас вся целиком, а не только своей человеческой частицей. Мама… Папа… Все остальные… Страшно иметь на совести столько человеческих жизней, причем, явно это были не худшие представители человечества, и всех их она готова была любить… Да, это принесло бы ей море страданий, но уж больно высока цена ее спокойствия…
А если вернуться мыслями из прошлого в здесь и сейчас, то Овсов находился в серьезной опасности – отвязаться от него она уже не могла бы. Но почему дар крёстной дал на профессоре сбой? По-хорошему, его уже не должно быть в живых, а Анабелла не должна помнить даже его имени. Что пошло не так (или наконец-то так)? Знать наверняка она не могла, но наиболее вероятным объяснением было то, что Овсов убегал из мира в мир на лифте и каким-то чудом ускользал от своей судьбы. А ведь раньше она думала, что ему недостает интуиции… Эх…
Да! Точно! Всё так и было! Овсов всякий раз, каждый день ускользал от фатальных для себя событий, переезжая с этажа на этаж. И как только ей стала ясна интуитивная стратегия профессора, она поняла, что выход есть! И заключается он тоже в использовании лифта!
Дело в том, что всего миров было действительно 12. Дюжина. Дюжина миров, в которых соблюдалась каузальность: все причинно-следственные связи в них блюлись неукоснительно. Но был еще один, тринадцатый, мир, – на самом деле, он имел номер ноль, – полностью акаузальный. Именно оттуда просачивались в остальные миры все немыслимые совпадения, акаузальные синхронии, и те невероятные события, которые люди расценивали как чудеса. Попасть туда надолго было смертельно опасно, но если оказаться там всего на мгновение, то можно смыть с себя все присутствующие метки каузальности и стать невидимым для своей судьбы. Это было решением проблемы! Нужно как-то предупредить Овсова об опасности и попросить воспользоваться лифтом нетрадиционным способом. Но как приступить к этой задаче? Они ведь еще даже не хорошие знакомые, а просто любимый преподаватель и верная студентка… Анабелла была в растерянности. Но надвигающаяся нешуточная опасность притупила все другие ее страхи.
Разумеется, Анабелла всегда прекрасно ладила с людьми и никогда не терялась в разговоре. Но, надо признать, что в подобной ситуации она оказалась впервые. И разговаривать с теми, к кому испытываешь чувства, в миллион раз труднее. Совсем другое дело, когда тебе всё равно… Она долго репетировала в уме разговор. Стоя под дверью кафедры она в очередной раз повторила про себя свою убедительную речь, в которой планировала плавно подвести разговор к лифту и только затем дать нужные инструкции. Но как только, пройдя кафедру насквозь, она оказалась внутри маленького кабинета профессора, Анабелла почувствовала, как голова стремительно пустеет и становится гулкой и даже слегка звенящей.
– Вам нужно немедленно идти к лифту и нажать там одновременно на две кнопки: 1 и 12, – сказала она вместо «здравствуйте». – Это что-то типа перезагрузки – лифт привезет вас на нулевой этаж и сразу автоматически заберет оттуда и высадит в случайном «нормальном» мире. После этого вам перестанет угрожать опасность.
Она говорила и понимала, что не может остановиться, начать заново и сказать что-то более внятное. Глаза профессора расширились, как только она открыла рот, и продолжали расширяться, хотя, казалось, что дальше уже некуда.
На самом деле, Овсов сам чувствовал что-то такое… Смутное чувство опасности не покидало его много дней. Но поскольку все его мысли были заняты Анабеллой, он не мог сосредоточиться на чем-то ещё. И вот, она собственной персоной говорит ему про лифт, про опасность, про кнопки, про нулевой этаж… Какой же он идиот! А еще математик… Почему он считал, что нумерация этажей должна начинаться с единицы? Как же без нуля? Почему раньше он об этом не задумывался? Но что толку – без Анабеллы он все равно не узнал бы, как туда попасть.
Овсов быстро собрался и поехал домой – тополь рос в парке рядом с его домом. Анабелла осталась в университете. Да и как бы она поехала вместе с ним? Все-таки они не настолько близко знакомы… Весь остаток дня и всю ночь она не находила себе места. На следующее утро первой парой у них была лекция Овсова. Когда Анабелла, так и не сумевшая заснуть и приехавшая за час до начала, подошла к расписанию, в нем стояло: «Уравнения математической физики. Проф. Кобылятников». «Оооой», – сказала Анабелла, которая не испытывала большой приязни к Чехову при личном с ним знакомстве, что позволило ему пожить чуть дольше. Но колдунья на то и не человек – она быстро взяла себя в руки, заткнула уши, чтобы не слышать вопли ужаса своей человеческой составляющей и нырнула в нулевой мир. Там она быстро отыскала след Александра Ильича Овсова. Тихо ойкнув, она нырнула вслед за ним.
***
«Но речь затянулась и мы отклонились от цели», – пронеслось неожиданно в голове Ильича и он оторвался от перечисления всех своих бед и обид и с недоумением снова посмотрел на разбитые коленки. «Так в каком же мире я сейчас нахожусь?»
И вдруг воздух перед ним подернулся маревом, а потом прямо ниоткуда возникла Анабелла! Как же Ильич мог забыть о своей любимейшей подруге! Ведь надо же, так задумался, что не помнил о своем счастье! А счастье это было всегда! Анабелла – разве можно было так непростительно не думать о ней хотя бы минуту? Его ровесница, девочка-цветок, необычайно красивая, необычайно умная, такую бы никто не перепутал с мальчиком, – почему-то выбрала в свои подруги его, невзрачного Ильича.
Все предметы во дворе стали лучиться брильянтовым светом – Ильич просто не мог подобрать нужных слов для происходящего. Под «брильянтовым» он понимал блики, которые исходили от маминой чешской брошки, красивее которой Ильич в жизни ничего не видел! Крыша его убогого пятиэтажного дома вдруг превратилась в крышу дворца со сверкающими башенками и шпилями, небо, солнце, деревья, цветы в палисаднике – всё было совершенно неземной красоты, а в сердце была такая огромная любовь, что казалось, оно разорвется, и взрыв этот разнесет всего Ильича в клочья, и Ильич рассыплется миллионом таких же брильянтовых брызг. И в этом было какое-то особое блаженство.
«Только бы не проснуться, – заклинал Ильич, – только бы не проснуться!» Он даже дышать стал чуть реже, настолько страшно было спугнуть такое огромное счастье. Но просыпаться было некуда. Это была его настоящая, взаправдашняя жизнь, на всех двенадцати этажах. И пусть он так и остался не самым быстрым и не самым ловким – разве теперь это было важно?
А Анабелла вдруг расплакалась.
– Ну ничего, фея-крестная, ну ничего! Мы всё равно прорвемся, – проговорила она непонятное и погрозила кому-то кулаком. – У меня теперь гораздо больше времени, чтобы всё придумать. – И улыбнулась Ильичу.
Ильичу пришло на ум слово «светозарно» – именно такой была ее улыбка. И он с облегчением счастливо улыбнулся в ответ.